— Как снег на голову, — говорит Суйгецу. Карин пытается не шевельнуться, чувствуя, как стекает крем по лбу, пропитывает волосы; это влажно и скользко, а еще холодно, будто торт только что из морозилки. Так оно, наверное, и есть, думает Карин. Взгляд затуманивается, и она не сразу понимает, в чем дело — крем не запачкал бы очки так скоро. Когда кончик носа предательски теплеет, Карин сжимает зубы. Она не должна плакать. Если она заплачет... В попытке ухватиться за что-то взгляд скользит по столу; четкость изображения скачет, будто кто-то экспериментирует с настройками видео у Карин в голове. Не плакать. Крем ползет по лбу вниз, вниз, пропитывает закрытое строгое черное платье, падает на стол. На белой тарелке лежит что-то темно-красное, в этом креме — наверное, клубника. — Ах, — произносит Суйгецу куда позже, чем по правилам приличия следовало бы, — я так неловок. Простите, моя леди. Он бережно утирает крем с ее платья салфеткой. Карин замирает, подавляя дрожь точно так же, как слезы. Суйгецу убирает крем и с ее лба, промокает волосы. — Белое на красном... лучше ничего просто не может быть. Карин молчит. Если она скажет что-либо, выдаст себя хоть малейшим движением... Он схватит ее за волосы и с силой приложит лицом к столу. Может, один раз. Может, несколько. А возможно, будет бить до тех пор, пока очки не треснут... и тарелка тоже. Тарелка на столе. — Ну, вот, — Суйгецу отстраняется и улыбается удовлетворенно. Карин сидит, неподвижная, будто кукла, воплощение идеальных манер, о которых он, выписанный из Англии дворецкий, знал не меньше строгой няни Карин. Няня научила Карин обтираться холодной водой по утрам, чистить зубы на протяжении двухсот секунд и говорить по-английски. А еще — вести себя как подобает настоящей леди. Это умение пригодилось Карин после смерти родителей, когда она, семнадцатилетняя наследница фамильного поместья, осталась один на один со своим горем. Один на один с Суйгецу. — Можете приступить, — Суйгецу кивает. Руки кажутся деревянными, когда Карин поднимает их с колен и, неловко сгибая, берется за нож и вилку. Она могла бы вонзить вилку ему в глаз. Она могла бы спрятать нож и после перерезать себе вены. Она не знает, зачем живет; на теле не заживают следы от побоев — Суйгецу наказывает ее за малейшее прегрешение с видимым удовольствием, но при этом никогда не теряет самообладания. Эти побои не так болезненны, как могли бы быть — манеры Карин безупречны, с каждым днем она все больше привыкает к своей роли марионетки. Эти побои унизительны. Если удастся спрятать нож... она могла бы полоснуть Суйгецу по горлу, когда он придет пожелать ей спокойной ночи. — С праздником, моя леди, — говорит Суйгецу. — Я приготовил для вас подарок. Взгляд Карин останавливается на угощении. Со слезами справиться удалось; Карин видит ясно, как никогда. На тарелке среди островков белого крема лежит темно-красное сердце.
-
-
19.12.2014 в 08:46— Как снег на голову, — говорит Суйгецу.
Карин пытается не шевельнуться, чувствуя, как стекает крем по лбу, пропитывает волосы; это влажно и скользко, а еще холодно, будто торт только что из морозилки.
Так оно, наверное, и есть, думает Карин. Взгляд затуманивается, и она не сразу понимает, в чем дело — крем не запачкал бы очки так скоро.
Когда кончик носа предательски теплеет, Карин сжимает зубы.
Она не должна плакать. Если она заплачет...
В попытке ухватиться за что-то взгляд скользит по столу; четкость изображения скачет, будто кто-то экспериментирует с настройками видео у Карин в голове.
Не плакать.
Крем ползет по лбу вниз, вниз, пропитывает закрытое строгое черное платье, падает на стол.
На белой тарелке лежит что-то темно-красное, в этом креме — наверное, клубника.
— Ах, — произносит Суйгецу куда позже, чем по правилам приличия следовало бы, — я так неловок. Простите, моя леди.
Он бережно утирает крем с ее платья салфеткой. Карин замирает, подавляя дрожь точно так же, как слезы.
Суйгецу убирает крем и с ее лба, промокает волосы.
— Белое на красном... лучше ничего просто не может быть.
Карин молчит.
Если она скажет что-либо, выдаст себя хоть малейшим движением...
Он схватит ее за волосы и с силой приложит лицом к столу. Может, один раз. Может, несколько. А возможно, будет бить до тех пор, пока очки не треснут... и тарелка тоже. Тарелка на столе.
— Ну, вот, — Суйгецу отстраняется и улыбается удовлетворенно. Карин сидит, неподвижная, будто кукла, воплощение идеальных манер, о которых он, выписанный из Англии дворецкий, знал не меньше строгой няни Карин. Няня научила Карин обтираться холодной водой по утрам, чистить зубы на протяжении двухсот секунд и говорить по-английски. А еще — вести себя как подобает настоящей леди.
Это умение пригодилось Карин после смерти родителей, когда она, семнадцатилетняя наследница фамильного поместья, осталась один на один со своим горем.
Один на один с Суйгецу.
— Можете приступить, — Суйгецу кивает. Руки кажутся деревянными, когда Карин поднимает их с колен и, неловко сгибая, берется за нож и вилку.
Она могла бы вонзить вилку ему в глаз. Она могла бы спрятать нож и после перерезать себе вены. Она не знает, зачем живет; на теле не заживают следы от побоев — Суйгецу наказывает ее за малейшее прегрешение с видимым удовольствием, но при этом никогда не теряет самообладания.
Эти побои не так болезненны, как могли бы быть — манеры Карин безупречны, с каждым днем она все больше привыкает к своей роли марионетки.
Эти побои унизительны.
Если удастся спрятать нож... она могла бы полоснуть Суйгецу по горлу, когда он придет пожелать ей спокойной ночи.
— С праздником, моя леди, — говорит Суйгецу. — Я приготовил для вас подарок.
Взгляд Карин останавливается на угощении. Со слезами справиться удалось; Карин видит ясно, как никогда.
На тарелке среди островков белого крема лежит темно-красное сердце.